Книга Лаковый «икарус»  - Владимир Шапко

Кропину не хватало воздуха. Он плюхнулся на скамью, хватаясь за грудь. Нет, домой он не доедет. Это точно. Кропин оказался прямо напротив пьедестала с несостоявшимся вождем из Ленинграда. Бронзовый вождь простирал руку над бывшим своим «соратником». Как осеняя его, как благословляя. Однако старик не видел этого, не понимал. Старик выхватывал белый платок и сдергивал слезы. Точно торопливо устранял открывшуюся на лице течь. Господи, как могут ранить слова! Как могут ранить паскудные словёнки! Какая грязь! Педераст! Пьяница! Бабник! Какая гадость! Ведь это читали люди. Чужие люди. Ведь это читали… все Левины!.. Господи-и! Зачем он приехал сюда! Зачем он, старый осел, влез во всю эту грязь!.. Старик уже горько плакал, жгуче жалел и себя, и весь мир… Какой-то карапуз на велосипедике, подъехав, качал себя педалями на месте. Перед карапузом уливался слезами старый крокодил Гена… Карапуз умчался к матери…

Сколько горевал Кропин в парке, он не помнил. Его трогали за плечо, о чем-то спрашивали, потом уходили. В какой-то момент, перестав плакать, он крепко задумался. Как вошел в ступор, в туман. И вдруг уснул. Обморочно. Разом. Запрокинув голову и раскрыв рот. «Ну вот, пожалуйста! Старый человек! Напился с утра!» Две женщины пожилого строгого вида обходили выкинутую на дорожку ногу, как оглоблю. «Срам! Честное слово!» Женщины всё оборачивались. На подрагивающих бледных ножках слегка задравшиеся крепдешинчики у них потрясывались, точно осыпа́лись песочком…

Кропин пришел в себя только на почте, когда получал Саши Новоселова перевод. Однако внутренняя дрожь не проходила. Накатывала. Позвоночник ощущался растопыренной ёлкой, дрожащей всеми своими игрушками. Сильно дрожала и рука, когда заполнял бланк. С обмакнутым пером натурально выделывала кренделя. Как алкашу, ее нужно было привязывать к шее. Эко ее! – глядя на руку, удивлялся сосед за измазанным чернилами почтовым столом. Со своим пером в руке – как прилежный ученик. С похмелья, что ли, дед? Кое-как заполнил.

В городской железнодорожной кассе надеялся на вечерний какой-нибудь поезд. Но – нет. Только завтра. Утром. В девять. Пришлось взять…

Дрожь внутри прошла, однако душу саднило. Набегали слезы. Чтобы как-то оттянуть возвращение, чтобы не идти в дом на Тохтарова… кружил по городу. В основном в центре. Садился в трамвай, ехал, снова выходил…

Шел вдоль сквозящей ограды какого-то парка (не кировского). Ударяемые сквозь ветви солнцем, пряно отпаривали нескончаемые цветники. На широкой улице смотрел в небо кинотеатр с закинувшимся стеклом. Черные и мокрые, как лягушки, прыгали в фонтанчике ребятишки. Здесь тоже было полно цветов. Каких-то белых и очень крупных. Стоящих обезумевшим на жаре хлопком. Еще цветы – как высеянный ураган. Как сплошные веснушки по клумбе. Однако немало в этом городе цветов. Присел на одну из скамей тут же, у кинотеатра.

И тоже как цветы, шли мимо девушки. В летних легких платьях – точно в поджигаемых солнцем тюльпанах. Вспыхивали, обугливались и снова нарождались девичьи стройные ноги. Старуха с соседней лавки внимательно смотрела поверх очков… Сама попробовала встать, чтобы идти. Взяв сумку, оттолкнулась от скамьи. Повезла творожные рябые ноги… Кропин смотрел, потом тоже поднялся. Спотыкаясь, пошел.

И только на улице Пролетарской к Кропину наконец-то вернулись его глаза пожизненного любознательного ротозея.

Зеленые и тяжелые, везде над дорогой стояли тучи тополей. Город этот тонул в цветах и зелени буквально! Здесь же, на Пролетарской, долго смотрел на необычную девятиэтажку. Гипсовые лоджии ее были проточены национальным орнаментом. Без разрыва орнамент струился по всем этажам подобно бороде правоверного мусульманина. Под «бородой» курили две казашки в мини-юбках. Скуластые, как инопланетянки. Сигареты удерживали в пальцах независимо, фасонисто. К Кропину повернулись насурьмлённые глаза. «Ну, чего уставился? Старый козел?» Кропин пошел, как пошел бы китаец на приподнятых каблуках-слегка подплясывая. Он догадался, откуда были эти девицы. Гостиница неподалеку протянулась, как их картотека.

Неожиданно вывернул к переговорному пункту, где был уже утром. Как истукан, сидел с талоном в руках. Включены были только уши. Освобождаясь от всего, радостно кричал на весь переговорный пункт: «Яков Иванович! Дорогой! Здравствуй! Как ты там! Как здоровье! У меня всё в порядке! Завтра выезжаю! Четверо суток – и дома! Да-да! Саша Новоселов деньги перевел! Да, встретили! Лучше некуда! Всё расскажу! Ну, закругляюсь! Три минуты! Всё! Жму руку! Пока! До встречи!»

Воспрянувшая душа пела. Всё забыл Кропин! Люди улыбались ему, он улыбался людям. Он снова двигался куда-то, заходил в магазины, стоял на перекрестках, поражаясь множеству машин. В тихие улицы шел – как в высочайшие зеленые тоннели из деревьев, где солнце только чуть пятнало асфальт. Пил из автоматов воду. Снова выходил на солнце к оживленью широких улиц. Он, казалось, сроднился с этим городом, с его приветливыми людьми. Он заговаривал с аксакалами, сидящими на скамьях с обстоятельными серьезными клюшками. Он дурачился с ребятишками у радужных фонтанов. В чудесном этом городе он был уже, казалось, постоянным жителем…

Однако через несколько часов он долго стоял напротив дома на Тохтарова, не решаясь перейти дорогу. В руках у него была курица в сетке. (Где собрался варить-то ее?)

Над улицей, словно изнывая от зноя, погибали послеполуденные облака. Пирамидальные тополя покачивались, как дамы, спутанные вечерними платьями до пят. По топольку у дома маслянисто принимались трепетать листочки… Кропин малодушно не шел, маялся…

Курицу… курицу в сетке долго всучивал пугающейся старушонке. Старушонка понесла ее, длиннопалую, сизую, в руке на отлете, как балерину, оглядываясь, явно считая Кропина психом…

В дом проник, как вор. Не встретив никого ни на веранде, ни в коридоре. Он хотел уже юркнуть в бывшую комнату Левиной… но увидел младенца… Возле дальнего окна, в осолнечненном пространстве ходил, рассматривал что-то на полу этот младенец лет полутора. Веющий золотистый султан волосиков на его макушке – носил солнце…

– Андрюша! – позвал откуда-то материнский голос. И Кропину мгновенно вспомнился другой Андрюша. Далекий сынишка Яши Кочерги. – Андрюша, где ты? Иди сюда!

Султан на голове мотнулся, заспешил вправо, в темноту, вскинув за собой золотистой пылью…

Не дав Кропину зареветь, откуда-то налетела Елизавета Ивановна. «Что такое! Дмитрий Алексеевич! Как вам не стыдно! Куда вы пропали!» Кропина опять вели. Как государственного преступника. Опять несколько человек. Откуда они берутся тут? Чуть не силой его втолкнули в какую-то комнату, где за столом сидел, можно сказать, следователь – Вероника Витальевна Калюжная. Она уже раскладывала перед собой, так сказать, «дело». Дело Кропина. Не глядя кивнула подследственному на стул. Ладно. Сел. Пусть. У Кропина спросили, как он отнесся к прочитанному, к этим доносам. Которые вот надо раскладывать на столе. Искать в них сейчас самое, возможно, главное. Кропин удивился. «Как»! Что значит – «как»? Кропин начал заводиться. А как можно отнестись к грязным инсинуациям, поклёпам, к подлой клевете! «Как». Надо же!